ОБЩЕЕ ОПИСАНИЕ
Внешность: Внешность Софии нужно описывать дважды. Когда вы её встретите в каком-нибудь светском салоне за роялем, так это – фарфоровая фигурка в платье цвета шампанского, дивно уложенными светлыми волосами и загадочной улыбкой, не сходящей с губ всю ночь, до самого рассвета. Тонкие, изящные руки порхают над клавишами с грацией, доступной только бабочкам, привидениям и девушкам, которые слишком хорошо знают, что делают. Ноты стоят как будто для красоты, ей даже не нужно с ними сверяться, и оттого взгляд карих глаз то и дело устремляется загадочно куда-то в пространство, и видит в звучащей музыке какие-то отдельные, приватные миры, где нет и не может быть всего... Этого.
А после рассвета, когда гости разошлись, золотистое вечернее платье сменилось дневным, парфюм развеялся, стерта помада, на утренние улицы выходит барышня высокая и складная, но кто-то может скажет, что миловидная, да и только. К тому же, она одета попроще, выглядит уставшей, и думает только о постели – и далеко не в том смысле, который мог бы придать молодой женщине определенное очарование. А в том смысле, что скорее бы уснуть.
Биография:
1. София появилась на свет в очень темную зимнюю ночь, и о своей родине помнит только музыку. Ту, которая укачивала её ко сну, и к которой она тянулась из колыбели. Она играла первые мелодии раньше, чем научилась говорить полными предложениями. Её мать, Ривка Коэн, учительница музыки, с удовольствием обучала дочь и отмечала у нее тонкий слух и выдающиеся способности. Их семья была не из богатых евреев, но в варшавских погромах тех лет не разбирали богатых и бедных, погромы были как будто досугом, скоротать вечерок. Как-то зимой, когда Софии было шесть, отец не вернулся домой. Той же ночью в их окно прилетел камень, а следующее, что весьма смутно помнит сама София – давку на вокзале и в поезде, оцепенелый страх в воздухе над головами таких же, как они, и наконец – шумный, бесприютный пароход и свинцовое море, сливающееся со свинцовым небом.
2. К счастью, им было куда бежать. Мать Ривки, Мирель Вайс, трижды вдова в самом расцвете сил, и по сей день держит респектабельный пансион в Ист-Сайде. Без излишеств, зато безупречно чистые полотенца и никаких проблем с полицией. В 1906 году она с распростертыми объятиями приняла дочь и внучку, для которых в гостиной даже нашлось старенькое пианино. Миссис Вайс – женщина весомых достоинств и сурового характера, идеально подходящего для ведения малого бизнеса. В её заведении за должную плату могли селиться практически любые слои населения, если обязались соблюдать порядок, вытирать ноги и не портить пансиону репутацию. По таким умеренным ценам и под таким стальным взглядом, который умеет делать миссис Вайс – все соглашались. Таким образом, публика собиралась пёстрая, но вела себя весьма прилично, даже когда приводили чудных друзей и приносили чудные идеи. А маленькая София развлекала эту публику чудесной музыкой, и поскорее учила язык по всем тем новым и странным разговорам, что велись у нее за спиной. Через два года после переезда, Ривка умерла от туберкулёза, продиравшегося через плотно населенный Ист-Сайд. Об отце, мистере Коэне, по-прежнему было известно только одно: его не было.
3. К четырнадцати годам София уже играла как юная звезда и говорила на английском так, что только самые придирчивые собеседники могли услышать «эхо борща» в её акценте. Кроме того, она была прилежной ученицей, и часто играла на благотворительных мероприятиях еврейской общины в Ист-Сайде и Бруклине. Програмки на тонкой, дешёвой бумаге гордо именовали её юным дарованием, однажды даже виртуозом. Именно так её нашла Мадам. На одном из подобных концертов – кажется, собирали деньги для местной синагоги, а может для тех, кто до неё не добрался – появилась женщина, чересчур хорошо одетая для этой части города, для этой части жизни. Она оставила щедрое пожертвование, вела себя очень вежливо, сидела в сторонке весь концерт, а потом подошла "рассмотреть дарование поближе" и познакомиться. София до сих пор не знает ее настоящего имени. "Мадам – этого вполне достаточно, милочка".
Мадам интересуют таланты. Особенно такие, чтобы с экзотичной, или душещипательной историей. Она подобрала Софию так, как коллекционеры подбирают фарфор — тщательно, с тряпочкой, и при этом ожидая, что вещь будет красиво стоять и не высказывать мнений. Эти таланты Мадам приводит в свой салон, где собирается общество куда более пёстрое, и куда менее озабоченное проблемами с полицией. София никогда прежде не видела такое скопление мод и украшений, не слышала таких слов, стихов и отрывков от еще не изданных романов. Где она видела эти лица? В газетах, в журналах, но некоторых – вовсе не в лестных статьях, вовсе не на передовице о результатах выборов, а где-то ближе к страницам уголовной хроники. За плотно закрытыми дверьми лилось шампанское, лилось все, что покрепче, и все это богемное, интеллектуальное веселье продолжалось до утра. Именно этой компании София посажена была аккомпанировать – одну ночь, другую, третью, а вот уже собрание вовсе не у Мадам, а в другом салоне, не менее блистательном, в ещё более пестром обществе, за дивным белым роялем. Две таких хватких женщины, как Мадам и миссис Вайс не могли не прийти к разумному соглашению. С кровиночкой ничего не случится, и талант будет оплачен.
4. Мадам позаботилась о том, чтобы дарование под её покровительством выглядело так, как этого ожидают. Она заказала платья и туфли, с барского плеча одолжила украшения – разумеется, все это оставалось в её доме, и не переходило в собственность юной протеже. Она научила Софию осанке, походке, мимике, вытравила из неё остатки польского акцента, подсказала красиво и печально рассказывать про погромы. Наставляла, как принимать комплименты и вежливо отвергать ухаживания, как подбирать и адаптировать репертуар, и всё повторяла – "Милочка, не большого одного бокала за всю ночь." Помимо этого были и другие негласные правила. Не спрашивать, откуда деньги. Не спрашивать, кто этот джентльмен, что беседует с главой местного отделения полиции. Не спрашивать, почему конгрессмен ушел с вечера с дамой, вовсе не похожей на его жену.
София и здесь была прилежной ученицей, и обрела даже свою, маленькую репутацию, помимо музыкальной славы – про неё шептались и посмеивались, что она как будто немного не здесь. Улыбается потусторонней улыбкой, кивает, но едва вступает в разговоры, удаляется только попудрить носик, но и там, в дамской комнате, её не разговорить даже про шляпки и туфельки. Мадам все смеялась, что настоящие таланты все такие – как будто их фэйри подменили.
5. И даже свято соблюдая все эти правила, София один раз чуть не попалась. Ей тогда евда стукнуло шестнадцать. Ему – перевалило за сорок. Он уже начал седеть, носил серебряные запонки и очень печальное выражение лица. Элиас Харроу попал в салон к Мадам после того, как издал сборник рассказов, не вполне лишённых перспективы. И вот Мадам обратила внимание, что он задерживается, ошивается, прямо-таки трётся возле рояля, уже который день к ряду. Она заметила взгляды, и как он подает пианистке руку подняться, вот протянута была первая записка, вот вторая, вот он приволок букет, чёрт его дери, молодящегося осла. Он писал Софии бездарные стишки, в которых она по неопытности, польщенная столь зрелым вниманием, видела какую-то глубину и вселенское значение. Ну а кто в шестнадцать не примет банальное четверостишие за признак гениальности? Он шептал ей про Калифорнию, про мир кино, апельсиновый цвет и ласковый океан. Он кружил ей голову и не требовал взамен даже поцелуя.
Мадам и миссис Вайс снова пришли к разумному соглашению. Мадам вовсе не собиралась терять свою ручную пианистку на девять месяцев, если не насовсем. Харроу внезапно исчез, оставив для Софии последнее и до странного одаренное стихотворение, совершенно не в его духе и не его слогом, и уж точно написанное не им. Миссис Вайс очень спокойно предупредила Софию, что в случае внебрачных детей она, конечно, не выгонит кровиночку из дома. Совсем наоборот – она её запрет и выдаст замуж за уважаемого работягу, из местных, и даст в приданое стопку чистых полотенец. Мадам в свою очередь невозмутимо обронила, что Харроу, должно быть, вернулся в Калифорнию, поехал продавать сценарий. Разбитое сердечко Софии срослось и укрепилось, и Мадам стала ещё более отъявленным коршуном следить за её досугом между исполнениями.
6. София подросла и конечно же ей хватило мозгов осознать, что всё это покровительство открыло ей многие двери, но эти двери – из одной золотой клетки в другую. За всеми этими возможностями тянутся ниточки в одни руки, унизанные кольцами. Разговоры о том, чтобы записать пластинку или похлопотать настоящий концерт, все время откладываются, а салонные вечера с запретом алкоголя становятся всё более... Пёстрыми. Половина этих людей едва ли ценят искусство больше, чем шампанское, которое загадочным образом не прекращает литься рекой, как будто виноград растет прямо под диваном. Многие считают, что если пианистка сидит к залу спиной, то вовсе ничего не замечает, а даже если лицом – у неё вечно это потустороннее выражение, она вечно не здесь, к тому же, бренчит Шопена за Листом, Рахманинова за Дебюсси, что она заметит, что она услышит.
Впрочем, и Мадам не глупа и обращает внимание, что её талантливая пленница повзрослела, что ей уже не кружат голову глупые стишки, что она все смелее возвращает улыбки и взгляды, что может и вступить в разговор, и ускользнуть из виду. Всё она слышит, всё она замечает. Она знает в лицо и полицию, и конгрессменов, и тех патронов, чьи занятия предусмотрены законодательством. София уже раз увидела, как в дом Мадам поставляли ящики, полные бутылок. Не сегодня так завтра эта птичка станет рваться на свободу всерьёз. Потому что глупость — это роскошь, которую талантливым девушкам никто не дарит.
Планы на игру:
- Вырваться из-под влияния покровительницы и сделать самостоятельную карьеру и имя.
- До того успеть вляпаться во все, что только можно, учитывая публику салонов.
- Образ Мадам нарочно оставлен расплывчатым на случай уточнений администрации, можно потом состряпать акцию или НПС, при необходимости. Её доходы предполагаются не вполне законными. В прошлом, вероятно, щедрое наследство, в настоящем – нелегальный алкоголь и какие-нибудь ещё услуги, вроде отмывания денег. Мадам своего не упустит, словом.
|
пробный пост Мадам передала ей конверт между прочим — так, будто вручала список покупок или квитанцию от модистки. Ни намёка на драму, ни секунды наставлений, ни одного комментария. Разве что чуть более выгнутая бровь и то, возможно, от косметики. В зале ещё не пахло духами, ещё не хлопали пробки и не разливалось шампанское, и рояль, будто знал, что ему предстоит, стоял в углу, тихо и невинно, поблескивая лакированными боками. София открыла конверт и нашла в нём стихотворение. Не то чтобы хорошее. Предыдущие тоже казались ей хорошими, или только до нынешнего момента, когда она наконец столкнулась с Поэзией. Оно было… Иное. Как будто человек, написавший его, на мгновение стал другим. Тоньше и честнее, в первую очередь с самим собой. Это не был Элиас Харроу, поэт-неудачник с приглаженными усиками и слишком печальными глазами, а кто-то, кем он, вероятно, хотел бы стать.
София читала медленно, дважды, трижды. Каждая строчка была как шаг по пыльной дороге, ведущей туда, где она никогда не была — за пределы салона, за пределы Ист-Сайда, за пределы жизни по этому странному графику. Там были слова о свободе и музыке, о том, как хорошо было бы услышать её игру на берегу, где пахнет солью и жареными креветками, а не сигарами и двадцатью парфюмами за вечер. Там не было ни намёка на прощание — только ощущение, будто человек, отправивший это, уже ушёл и повернулся лишь на секунду, чтобы помахать рукой. И что он не зовёт ее с собой.
Она вздохнула — тихо, чтобы даже мебель не заметила. Нет, конечно, ничего бы не вышло. Он был слишком взрослый, слишком печальный, и слишком мечтательный, а она — слишком маленькая, слишком на виду, и слишком зависима от расписания, в котором значилось: «вечер у Мадам, 20:00, репертуар: Шопен, Лист, не влюбляться». И всё же. Где-то в будуаре её сердца остался небольшой, аккуратный уголок, в котором теперь жило стихотворение. Как чайная роза, забытая между страницами. Или как нота, которую никто не сыграл — но она всё равно звенит, как что-то невысказанное в разговоре, который уже никогда не договорить.
София трепетно сложила стихотворение, как складывают салфетку после слёз — из уважения к моменту, а не из надежды использовать снова. Настоящих слёз она не проронила ни одной. Бумага чуть дрожала в пальцах, но только оттого, что пальцы были музыкальные — чувствительные ко всему, особенно к клочкам бумаги с таким содержанием. Она встала, выпрямила спину, как учила Мадам, и пошла к роялю, ступая ровно, с той самой грацией, которую ей вбивали в походку почти как музыкальную гамму: не спотыкаться, не оглядываться, не думать ни о чем за пределами этой комнаты. Но мысль всё-таки уцепилась за край сознания — не о Харроу, не о стихах, а о том, что, возможно, эта жизнь — не вся партитура. Что есть страницы, которые Мадам не даёт полистать.
Она села за рояль и вдохнула глубоко, как ныряльщик перед долгим заплывом. Пальцы легли на клавиши, и всё стало просто. Музыка знала, что делать, как всегда. Она утешала, не задавала лишних вопросов и не читала морали. Репетиция шла, как будто ничего не случилось. И всё же, в каждой ноте сквозило нечто новое, как если бы пианистка наконец-то заметила, что у зала, где она играет, есть двери. И что некоторые из них — открыты.
|
