После разговора с Патриархом, с сыном, на душе Пьетро осталось двоякое гнетущее ощущение. С одной стороны — он видел светлую, наивную душу, стремящуюся к добру. Эту душу обществу Святой Церкви и ее политических как врагов, так и союзников, ничего не стоило перемолоть в порошок. Но именно эта душа могла и спасти всех их, просто своим неуемным стремлением к добру. С другой стороны — он видел неопытного юнца, вздорного и импульсивного, получившего власть и не знающего, что с ней делать. У такого было еще больше шансов быть перемолотым в этих жерновах. Инквизитор думал, что же с этим делать, намеренно избегая самых простых решений, которые означали бы в первую очередь для него самого большие убытки. А нести убытки Пьетро не любил с ранней юности.

И как бы он не крутил этой ситуацией, то неизменно приходил к одной и той же мысли — все замыкалось на нем самом. Только он, как заварил эту кашу, так и должен был разбираться с последствиями. Но для того, чтобы воспитать уже взрослого сына, у которого самого был взрослый подопечный, ему требовались союзники. Воспитывать надо было начинать, когда он был помладше. Сейчас же оставалось только брать на воспитание того, кто был еще младше, и пытаться сделать его своим союзником во благо самого Марчелло. Но был ли этот мальчик достоин доверия? Представлял ли из себя что-то хоть немного ценное или перспективное? Пока Пьетро этого не знал. И хоть он дал согласие исполнить заветное желание своего сына, назвать его подопечного сам для себя частью семьи делла Ровере, готов не был.

Но познакомиться, так или иначе, стоило. Он призвал своего секретаря, пожилого молчаливого мужчину, и попросил его случайно встретить Марко в переходах дворца, и пригласить его на беседу. Весьма вежливо и спокойно. Попросить, а не приказать. Хватило Пьетро одного строптивого юнца на ближайшую неделю.

Дав указания, он вернулся за свой стол, и принялся в ожидании Марко, изучать дела и донесения, которые накануне доставили ему со всех концов страны.