Магниевая вспашка заставила молодую женщину утомленно прикрыть глаза, на короткое мгновение почти невыносимо засияли светлые волосы и вышитое серебром платье. Правда, немного разорванное на плече. На шелковом чулке поползла предательская стрелка, но в целом, такое несовершенство не портило общую картину, и в глазах полицейского, оформлявшего задержание мисс Дитковските читалось вполне понятное удовольствие – на красивую женщину и посмотреть приятно.
- Повернитесь, пожалуйста.
Снова вспышка. Татьяна мятежно встряхнула короткими волосами, послала копу самую очаровательную из своих улыбок.
- Значит, драка, мисс. Ну-ну…
- На меня напали, - чопорно вздохнула Татьяна, и, в целом, это не было совсем уж бессовестной ложью, а значит (по меркам мисс Дитковските) являлось правдой.
- Утром во всем разберутся, а пока, не взыщите, придется провести вам ночь в камере, дамочка.
Сумочку ей, исключительно благодаря ее улыбкам, оставили, как и тонкое шелковое пальто – все же в камере, за толстыми каменными стенами участка, сыро и холодно. Правда, предупредили, что курить нельзя, а ее бы как раз подбодрила сигарета, но что поделать, мир жесток к хрупким женщинам, вынужденным зарабатывать на хлеб самостоятельно, порой рискуя кое-чем куда более существенным, чем отделка платья.

За решеткой, на деревянных нарах уже дремала какая-то бродяжка. Ради Татьяны она даже приоткрыла один глаз, хмыкнула то ли одобрительно, то ли насмешливо. Татти чинно села, оправив подол, вздохнула, глядя в потолок. Утром, разумеется, во всем разберутся, она позвонит своего редактору, и он ее вытащит, но как же не хотелось проводить здесь ночь, мисс Дитковските ценила новый опыт, но именно без этого она бы с удовольствием жила дальше.

Весь день она торчала в редакции, среди таких же припозднившихся коллег, не горя желанием возвращаться домой – в небольшую, неуютную квартирку, которую снимала на свой еженедельный гонорар, когда ее редактор, мистер Бротиген, влетел, как ошпаренный. Одна из прикормленных птичек принесла отличную новость – в один весьма уютный ресторанчик только что зашел один политик – не слишком влиятельный, но никак не желающий уходить на почетный отдых, в сопровождении молоденькой и хорошенькой любовницы. Не хочет ли Татти получить горячий материал для своей колонки? Татти, разумеется, хотела. Забежать домой (как предусмотрительно было снять квартиру рядом), переодеться, поймать такси… Зато швейцар без малейших задержек пропустил красивую блондинку в вечернем платье – разумеется, ее ожидают. Таких женщин всегда ожидают, и очень терпеливо.

Политик появление репортерши не оценил, на ее вопросы отвечать отказался, в целом, вел себя не как джентльмен, а его девица не как леди, потому что полезла в драку. Да, возможно, вопрос о том, знает ли супруга политика с кем он проводит вечера показался девице слишком личным, да, возможно, не стоило спрашивать у политика, сколько его спутница берет за вечер, но факт остается фактом – драку начала не мисс Дитковските, однако в участок увезли только ее. Увы, Америка отнюдь не страна равных возможностей, что бы об этом ни писали в газетах.
Чтобы чем-то занять руки Татьяна открыла сумочку, чтобы достать пудреницу. Пальцы наткнулись на продолговатый кусок картона с именем и телефоном. Она не планировала звонить этому мужчине так быстро, хотя, безусловно, собиралась это сделать. Но ночь в участке…

- Прошу прощения, сэр, - обратилась она к дежурному полицейскому, дремавшему на стуле, отвернув от себя зеленую лампу, чтобы не била в глаза. – Очень неловко вас беспокоить. Но не могли бы вы позволить мне сделать один звонок? Я буду очень благодарна.
Благодарность сложенной банкнотой мелькнула в женской ладони.
- Добрый вечер, могу я услышать мистера Ротштейна?
Татьяна крепко сжала телефонную трубку, надеясь, что ее удача все еще с ней – мистер Ротштейн вполне мог проводить этот вечер где угодно, в Нью-Йорке много развлечений.
Сухой бесстрастный голос дворецкого, секретаря или личного помощника осведомился, кто беспокоит мистера Ротштейна.
- Мисс Дитковските. Татьяна Дитковските.
В том, что ее вспомнят, Татьяна не сомневалась. Но даже если нет, ради того, чтобы выспаться в своей постели можно и напомнить о себе.

Полицейский, любезно предоставивший мисс Дитковските возможность воспользоваться телефонным аппаратом, старательно сливался со стеной. Татьяна, ожидая пока Николай Ротштейн ответит, сосредоточенно изучала узор на туфлях, вызывающе-роскошных, для полицейского участка. Поддержание имиджа требовало средств, требовательный вкус Татьяны не довольствовался умеренностью и скромностью, нет, она желала впечатлять, желала громко заявлять о себе – и на это уходили весь ее заработок, а также благодарность от тех, кому мисс Дитковските оказывала дружеские услуги: имя, упомянутое в ее колонке неизменно становилось предметом всеобщего обсуждения, и только от нее зависело, появится оно или нет, а если появится, то в каком ключе будет подано. Татти вела свою колонку не так давно, но удивительно, как быстро вспыхивает дружба и симпатия между умными людьми, не правда ли? Кое-кто из этих умных людей охотно бы предложил Татьяне Дитковските не только свою дружбу, но она не спешила связывать себя какими-либо обязательствами.

Голос в телефонной трубке казался немного усталым, словно Николай Ротштейн только что оторвался от тысячи важных дел. Хотя, может быть и так, вот только Татьяна считала, что не может быть ничего важнее ее звонка. С другой стороны, есть правила – некие неписанные правила, которые следует соблюдать. Пока не придет время их нарушить. Все это игра, иногда простая, иногда сложная, и Татти считала себя в этой игре гроссмейстером.

- Николай? – ее голос дрожал волнением, ничуть, кстати, непритворным – перспектива провести ночь за решеткой кого угодно сделает искренним.
К тому же Ротштейн действительно показался ей привлекательным мужчиной – исходило от него некое ощущение силы и цельности, к которому Татьяна, как женщина, была неравнодушна.
Он говорил мало, но его хотелось слушать, к тому же, вел себя как джентльмен.
- Это Татьяна. Татьяна Дитковските. Мне нужна ваша помощь! Очень нужна, я бы иначе не позвонила… Я сейчас в полицейском участке…
Татьяна вопросительно взглянула на полицейского и тот шепотом продиктовал ей номер участка и адрес.
Дамочка хочет побыстрее свалить из участка – трудно ее за это осуждать.
- Мне говорят, что нужно ждать до утра, но тут ужасно. Холодно, сыро… и я не знаю, право, ничего не понимаю в таких вещах, но может быть, вы могли бы меня забрать отсюда? Пожалуйста! Мне так страшно!

Страшно ей, разумеется, не было, дорога из Вильны до Нью-Йорка выбила из Татьяны весь страх. Закалила, вырвала из ее сердца все лишнее, научила ожидать от жизни худшего и быть готовой к худшему. Но научила и казаться беспомощной, хрупкой, нежной. Смотреть своими большими светлыми глазами на мужчину так, будто он господь бог, вздрагивать точеными плечами, казаться слишком утонченной для этого грубого мира. Перешивать платья, подкладывать в дырявые туфли сложенную в несколько раз картонку, отчаянно торговаться, закладывая в ломбарде свои единственные серьги. И отчаянно желать вырваться из этой жизни туда, где нужда и страх развеются как страшный сон. Родители этого не понимали, мать плакала, отец злился, но ни слезы одной, ни проклятия другого не могли остановить Татьяну. Она выплывет, любой ценой. Не позволит себя утопить придуманными кем-то правилами и заповедям, но чтобы выплыть, ей нужны были красивые платья, шелковые чулки, модные туфли – и знакомства. Мужчины, готовые ответить на ее звонок глубокой ночью. Мужчины, способные решить ее проблемы. Что поделать, так устроен этот мир. Если бы она была щепетильна – ее семья не добралась бы до Нью-Йорка. Если бы она была щепетильна, писала бы колонку про домоводства – как вывести пятна от вина, как крахмалить скатерти, а вот наша читательница прислала чудесный рецепт воскресного пирога! Но мисс Дитковските считала, что достойна большего. Гораздо большего.

После телефонного звонка Татьяну проводили в камеру, но тут же за ней вернулись и предложили подождать освобождения в другом помещении
- У вас, как видно, влиятельные друзья, мисс Дитковските. Только что звонил… ладно, не важно, хотите кофе, мисс?
- Я хочу кофе, - прокаркала бродяжка, зашевелившаяся в своем углу.  – И курева. Эй, блондиночка, куревом не богата?
Татти щелкнула застежкой сумочки, отдала копу пачку сигарет.
- Прошу вас, передайте этой милой женщине, когда будет можно.
Скорее всего, сигареты осядут в его кармане, но это не так уж важно, главное – делай доброе дело, если можешь сделать. И если оно тебе не в тягость. Где-то там, говорит отец, на небесах, ангелы записывают в специальную книгу твои хорошие и плохие поступки, Татьяна. Хорошие – синими чернилами, плохие – красными. Мисс Дитковските находила этот образ забавным, и находила забавным заставлять ангелов обновлять совсем уж высохший пузырек синих чернил.
- Это не милая женщина, - хмыкнул полицейский, но сигареты взял. – Это бродяжка.
- Ах, офицер, и бродяжка может оказаться милой женщиной, это, если угодно, вопрос веры в людей.
- Занятно вы рассуждаете, - хмыкнул полицейский, пропуская Татти вперед, уже как гостью, а не как задержанную.
Звонок Генри Миллера встряхнул сонный полицейский участок, став маленьким происшествием, о котором ночная смена расскажет утренней. Вы не поверите, парни, привезли нам одну дамочку…
- Эй, блондиночка, мамаша Баркер тебя не забудет! Спасибо!

Услышав имя Генри Миллера парень на всякий случай встал из-за стола и одернул форменную куртку, как если бы за спиной незнакомца маячил сам комиссар полиции.
- Конечно, сэр. Минуту… Эй, Боб, за мисс Дитковските пришли. Можете подождать здесь, или…
«Или» не случилось, да и ждать не пришлось, тишину ночного участка разбил торопливый стук каблуков.
- Николас… мистер Ротштейн!
Татьяна тихо рассмеялась, словно его присутствие было подарком, который ребенок находит под елью на Рождество. Подарком неожиданным, а оттого особенно ценным.
Существует много способов продемонстрировать свое отношение к женщине, свой градус заинтересованности в ней – к примеру, выполнить ее просьбу лично, а не через помощников. Просьбу, прям скажем, довольно необычную. Жизнь Николаса Ротштейна (Титти кое-что слышала о нем и до их личной встречи) была образцом респектабельности и благопристойности, вряд ли его одолевают ночными звонками дамы, попавшие в участок. Что ж, немого приключений еще никому не повредило…
- Все формальности улажены, вы можете идти, мисс Дитковските, - парень едва удержался от несколько игривого пожелания «заглядывайте к нам еще», но рядом с белокурой красоткой стоял джентльмен, рядом с которым не хотелось шутить.
- Благодарю вас, - с королевской любезностью кивнула Татьяна, и взглянула на Николаса Ротштейна. Тень от длинных ресниц сделала ее глаза темнее, а взгляд глубже. – Прошу вас, уйдемте отсюда поскорее!

Ночной Нью-Йорк не благоухал розами, но все же, остановившись на ступенях участка, Татьяна вдохнула его полной грудью. Улыбнулась, иронизируя над собой – над тем, какое облегчение она только испытала. Как будто провела в камере двадцать лет, а не какой-то там жалкий час.
- Благодарю вас. Понимаю, насколько моя просьбы была неожиданной. Надеюсь, я не поставила вас в неловкое положение?
Вряд ли кому-то в этой жизни удавалось поставить этого мужчины в неловкое положение, впрочем, не родился же он таким – спокойным, исполненным самообладания. До таких высот ведут тернистые дороги.
- Утром я смогла бы сделать нужный звонок, но провести ночь в камере… оказывается, я плохо переношу тесные пространства с решетками, кто бы мог подумать.
И снова этот серебристый тихий смех, как будто она только что поделилась с мужчиной своей тайной, а звезды на небе подслушали ее и разнесли по Млечному Пути. Первое время, оказавшись в Нью-Йорке, Татьяна упрямо искала знакомое созвездие Большой Медведицы, и, находя, словно протягивала между собой и самой яркой звездой тонкую серебристую ниточку, а вторую – от Алиота до Вильны…

Отредактировано Tatiana Ditkovskite (2025-03-02 08:34:48)

- Некоторые долги приятны, мистер Ротштейн.
Зонт раскрылся, защитив от дождя мужчину и его спутницу. На какое-то короткое мгновение Татьяна подосадовала на то, что их мимолетное уединение нарушено и тут же посмеялась над этой досадой. Но то, что она сказала о долгах было правдой. Пожалуй, были мужчины, которым она могла бы позвонить этой ночью, но она не желала быть перед ними в долгу. Иное дело ее спутник. С первой минуты их знакомства он вел себя безукоризненно, что, конечно, вовсе не означало, будто Николай Ротштейн ангел во плоти. Ангелов не бывает. Но безупречные манеры и самообладание украсят даже дьявола. Самообладание Николая производило на Татьяну двоякое впечатление. С одной стороны, хотелось довериться ему, с другой – заползти под кожу, найти уязвимое место, впиться в него ядовитыми зубами и посмотреть, как этот мужчина, такой невозмутимый, такой любезный, будет корчиться от боли.
- Я от своих долгов не отказываюсь. Пусть будет свидание, а историю я расскажу вам сейчас, но право же, случилось много шума из ничего. Ее как раз хватит, чтобы скрасить дорогу – если вы будете так любезны и отвезете меня домой. На сегодня с меня хватит приключений.

Она называет свой адрес – Манхеттен, звучит достаточно респектабельно, а подробности никому не известны. Татьяна не приглашает к себе гостей, ни мужчин, ни женщин. В автомобиле пахло дорогой кожей, полированным деревом, хорошим табаком. Было темно, дождь барабанил по крыше, и от того, должно быть, близость мужчины, сидящего рядом, ощущалась особенно остро. Дождь всегда будил в Татьяне чувство одиночества и желание хоть на короткое время, но почувствовать рядом кого-то, кто возьмет за руку, прошепчет что-то ободряющее. Дождь закончится, Татти, все плохое закончится. Все пройдет, а я буду рядом.

- Итак, моя сегодняшняя история… Увы, издержки профессии. Спутница одного влиятельного лица очень нервно отреагировала на мое появление и устроила что-то вроде боев без правил. К сожалению, у меня при себе не было руководства по этикету, иначе я бы непременно дала отпор этой леди, но увы, пришлось отбиваться сумочкой. К счастью, она не пострадала. В отличие от моей репутации. Боюсь, в тот ресторан меня больше никогда не пустят, а жаль… Кто-то вызвал полицию, джентльмен и его спутница скрылись через черный ход, я же, увы, попала за решетку, где и находилась бы и сейчас, если бы не вы.
Татьяна замолчала, позволив тишине обнять их обоих, окутать, будто шелковистым темным коконом.
- Я действительно благодарна вам, Николай. Когда-то, не так уж и давно, мне пришлось много времени провести в месте, очень похожем на камеру в полицейском участке – теснота, темнота, сырость, холод… Воспоминания были неприятны. Удивительно, правда? Оказывается, прошлое способно напугать… Но, к счастью, вы меня спасли, и я могу забыть все случившееся как страшный сон.

Несомненно, нет – Татти не забывала ничего. Ни плохого, ни хорошего, но к чему об этом говорить здесь, сейчас, с ним? Дождь шелестел, уговаривая молчать, молчать и не портить словами очарование момента. Тишина всегда будет чем-то большим, она всегда что-то большее. Она как холст, на котором каждый рисует свое, робкими линиями или широкими мазками, и ошибочно полагает, что этот холст и есть весь мир. Ее рука лежала рядом с его рукой, не соприкасаясь даже мизинцами, но все же близко, очень близко, и это ей нравилось. Ей почти тридцать, она не невинна, она и только она устанавливала границы дозволенного, и эта расстояние между ними, такое символическое, такое условное, доставляло ей больше удовольствия, чем если бы Николай сейчас взял ее руку в свою. А, между тем, она, буквально, кожей ощущала его интерес к ней. Ах, мистер Ротштейн, вы не просты, не так ли? Право же – решила Татьяна – стоило попасть за решетку, чтобы потом пережить короткое, острое удовольствие от не-касания, не-сказанности. Желать мужчину можно по-разному. Можно вот так – словно выйдя нагой на леденящий холод чтобы самой стать холодом.

Отредактировано Tatiana Ditkovskite (2025-03-02 19:50:25)

- Я расскажу вам, - тихо отозвалась Татьяна. – Расскажу, но не сегодня.
Шахерезада был умна, своими историями мало по малу приручая строптивого царя. Николай Ротштейн, безупречный джентльмен, был не похож на капризного восточного сатрапа, но все мужчины тянутся к неизвестному, к загадке, к вопросам, на которые только предстоит получить ответ.
Завтра. Возможно, она расскажет об этом завтра – у Татти в запасе много историй, как в шляпе фокусника голубей и кроликов, только доставай…

- До завтра, мистер Ротштейн. Я буду готова в восемь
В темноте его лицо казалось почти неразличимым, но все же, Татьяна была уверена, что теперь узнает его – да, даже в темноте. По этой, почти физически ощутимой ауре властности и силы, но не разрушительной и агрессивной, а цельной, спокойной. По запаху дорогого одеколона и табака. По тому, как он произносит ее фамилию, непривычную для Нью-Йорка, не делая ни одной ошибки – мисс Дитковските.

Она поднимается по ступеням – выше, выше, еще выше. В доме есть медленный дребезжащий лифт, но он любезно подвозит состоятельных жильцов первых трёх жилых этажей, но в такое время он уже не работает. В любом случае, Татьяна живет на последнем этаже, лифт ей не положен, как и улыбка консьержки – только злой взгляд и поджатые губы. В тесной квартирке, состоящей из крошечной кухни, ванной комнаты, спальни и гостиной, служащей и столовой, и рабочим кабинетом, душно, и Татьяна открывает окна, чтобы впустить немного дождя и свежести.  Уже темно, она смертельно устала, так что починку платья и штопку чулка придется отложить на завтра, но в любом случае, Татти не может позволить, чтобы Николай увидел ее снова в том же платье. В искусстве штопки чулок ей нет равным, первые месяцы в Нью-Йорке она помогала в этом матери, и тогда поклялась, что настанет день – и она никогда больше не наденет штопаных чулок, ни за что на свете, и с тех пор делала все, чтобы приблизить этот день. Мысль завести влиятельного любовника посещала ее, и не раз, и предложения были – но все это было не то. Слишком мелко, слишком банально… Татьяна Дитковските, придумавшая себе целую историю, искусно смешавшая в ней правду и вымысел о своей прошлой жизни так, что и сам Дьявол не разберет, не могла размениваться на мелкий жемчуг вроде преуспевших скороспелых дельцов, жадно швыряющихся деньгами. Эти светляки воображали себя звездами, но гасли так быстро! А ей нужно был не светляк, ей нужно было солнце – никак не меньше.

- Как все прошло? – жадно спросил Бротиген, ревниво поглядывая, как Татьяна мечтательно поглаживает восковые лепестки баснословно-дорогих орхидей.
- Прекрасно. Ты будешь доволен. Колонка будет готова через полтора часа.
Через час, но тридцать минут мисс Дитковските собиралась потратить на удовольствие от подарка. Букет, весьма красноречиво говорящий о том, что мистер Ротштейн ждёт новой встречи с ней и шелковый чулки из Парижа, заставившие ее рассмеяться от удовольствия. Что ж, теперь она точно знает, что Николай любовался ее ногами. Хороший знак.

В десять минут девятого Татьяна спустилась вниз. Вызывающе сияло белое платье, вышитое черным бисером, обвивала шею нитка жемчуга, в пару к нему молодая женщина надела жемчужные серьги. Парижские шелковые чулки добавляли образу дорогой элегантности. Чернокожий консьерж, сменяющий несносную миссис Поуп, напротив, старался угодить красивой блондинке, и услужливо распахнул перед ней дверь. В ту же секунду невозмутимый Арон открыл дверь автомобиля, поприветствовав даму коротким вежливым кивком.
- Мисс Дитковските…. Мистер Ротштейн будет ожидать вас.
Татьяна с удовольствием позволила сдержанной роскоши салона снова окутать ее. Где ее будет ждать мистер Ротштейн она даже не спросила – пусть будет сюрпризом.

Сюрприз удался. Ресторан, к которому ее привез шофер мистера Ротштейна, был тем самым, где вчера состоялась битва сумочками, и даже швейцар был тем самым, и несомненно, ее узнал.
- Вам вход воспрещен, мисс.
Это прозвучало грубо, но Татьяна только пожала плечами, коротко взглянув на Арона.
- Эту даму ожидает мистер Ротштейн. Будет неблагоразумно заставлять его ждать слишком долго.
Швейцар верно понял предупреждение, но все же явно колебался.
- При всем уважении к мистеру Ротштейну, боюсь, это невозможно. У умнея строгий приказ. Очень строгий! Я могу лишиться места!
Швейцар страдал. Арон ждал. Татьяна от всей души развлекалась.

В сущности, Татьяна ни на мгновение не сомневалась, чем закончится эта битва. Победой Николая, и, в каком-то смысле, ее победой тоже. Вчерашнее «изгнание из рая» в сопровождении полисмена триумфальным не назовешь, но мисс Дитковските не из тех, кто боится снова сесть в седло, будучи сброшенной на землю. О нет. Они не обсуждали этот момент, но Татти была благодарна мистеру Ротштейну за предоставленную возможность гордо пройти мимо сдавшегося швейцара и принужденно клонящегося метрдотеля.
- Ну что вы, мистер Ротштейн! Прошу прощения, это всего лишь маленькое недоразумение. Вы и ваша дама всегда самые желанные гости нашего ресторана!

- Как здесь уютно, - заметила Татьяна, проходя к столу, выбранного Николаем для из сегодняшнего свидания.
И снова он ее удивил – мисс Дитковските ожидала, что их проводят в небольшую уединенную комнату, которые есть в каждом уважающем себя ресторане. Там благоразумные женатые мужчины утраивают себе свидания с красивыми женщинами, которые не являются их женами, но Николай выбрал столик в центре зала, как будто стремясь показать ей, что не боится ни взглядов, ни перешептываний. А на них смотрели, о да… Татти подмечала каждый взгляд, каждую улыбку, удивленную, завистливую, или понимающую. Женщины оценивали ее наряд, прическу и манеру держать себя, мужчины были более пристрастны, разглядывая узкую спину в вырезе платья, стройные руки и ноги, слишком светлые, даже для Нью-Йорка, волосы и кожу. Несколько человек раскланялись с Николаем, но никто не решился отвлекать мистера Ротштейна от его дамы.
- Вчера у меня не было возможности оценить интерьер. Рада, что сегодня смогу наверстать упущенное.

Владелец ресторана чутко следовал моде, только-только охватившей Нью-Йорк, модой на Древний Египет. Стены были украшены изображениями лотосов, пирамид, и человеческих фигур в белых набедренных повязках. Танцовщицы на сцене блистали диадемами с головами кобры и ожерельями с анхами. Татти понадеялась, что кухня тут вполне европейская, вряд ли ей придется по вкусу пища фараонов.

Официант зажег небольшую лампу (бронзовая египтянка в коротком парике и облегающем платье держит в вытянутых руках абажур-цветок). В её золотистом свете и лицо Николая Ротштейна показалось Татти словно бы чуточку мягче, и даже моложе. Этот же свет, Татьяна это знала, делает и ее лицо нежнее – очень кстати. Ей скоро тридцать, хотя и не на что жаловаться. У нее холодная кровь, обволакивающая сердце тонким, но прочным панцирем изо льда. Женщины с холодным сердцем долго не стареют, поскольку спят спокойно, не тревожа свой сон, но тревожа сон других.

- Чего желает леди? – угодливо улыбнулся официант.
Новости разносятся быстро, но и дудаку было понятно, сегодня следовало забыть все, что было вчера и сделать так, чтобы спутница мистера Ротштейна осталась довольна. Тогда и мистер Ротштейн будет доволен, а ссориться с этим господином все равно что выкопать своему бизнесу могилу и добровольно в нее лечь.
- На ваш вкус, Николай. Вашему вкусу я полностью доверяю. И спасибо за подарки.
На секунду женская ножка, затянутая в шелковый чулок, коснулась под столом мужской ноги, но только на секунду. Только для того, чтобы дать понять – она оценила. Оба подарка. И цветы, и коробку из Парижа, содержимое которой было переложено тончайшей бумагой. Чулки были смелого телесного цвета, отчего ноги в них казались обнаженными – Татьяне понравился этот смелый штрих.

Татьяна берет сигарету из серебряного портсигара с инициалами, вставляет ее в длинный мундштук, ждет, когда щёлкнет зажигалка... В Нью-Йорке курят все, вот и она привыкла. Табачный дым наполняет легкие, Татти выдыхает его умело подкрашенными губами, свет маленькой лампы становится еще более мягким и рассеянным, их столик будто в золотистом коконе, отделен от всего зала невидимой стеной.

- Я с отцом и матерью несколько недель жила в Стамбуле, а потом в Лондоне, дожидаясь возможности уплыть в Нью-Йорк. Но вряд ли это стоит упоминания. Мы не ходили в театры, не посещали музеи… Собственно, с этим моим путешествие и связана история, которую я обещала вам рассказать. Буду краткой, чтобы не портить ею такой чудесный вечер. Мы отправились в Нью-Йорк третьим классом, взяли двухместную каюту, чтобы не переплачивать за лишнюю койку, к тому же отец боялся попутчиков. Говорил, что нас могут ограбить и даже убить. Было тесно и сыро, помню, я постоянно мерзла, хотя нам выдали по дополнительному одеялу. Матушка плохо переносила качку и мне приходилось постоянно быть возле нее, на палубу отец меня в одиночестве не выпускал, и, наверное, был прав, чтобы подняться на прогулочную палубу нужно было пройти целый лабиринт узких коридоров. К концу путешествия я смертельно устала, теснота, темнота, сырость и страх, кажется, забрали у меня десять лет жизни, а не десять дней.

Официант принес вино, и Татьяна замолчала, глядя, как льется в бокал золотистая жидкость, как Николай, пригубив, кивает, выражая сове одобрение. Его жесты неторопливы и выверены, в них читается та уверенность в себе, в своем праве на все, что Николай Ротштейн сочтет для себя подходящим, которую мисс Дитковските отметила еще в их первую встречу. Признаваясь, что ее семья прибыла в Нью-Йорк практически нищей, Татьяна ничем не рискует. Это Америка. Многие из тех, кто в этом зале наслаждается сейчас изысканными блюдами и отличным вином, прибыли на этот берег без гроша в кармане. Здесь важно не кем ты был, а кем ты стал, и все же Татьяна считает нужным добавить к своему портрету кое-что, одну маленькую деталь.

Вздохнув, она коснулась пальцами теплых жемчужин на шее.
- Это все, что нам удалось сохранить. Мы уезжали в спешке, фамильное серебро и украшение отец продавал, практически, за бесценок, чтобы иметь возможность оплатить наше путешествие. Но эти жемчуга я не отдала, это подарок моей бабки, я дорожу ими. Вот и вся история, мистер Ротштейн. Я полагала, что все уже забыто, но оказавшись вчера в камере я почувствовала такой страх, словно снова сижу в тесной каюте, а за дверью постоянно кто-то ходит, смеется, говорит на незнакомом языке. Иногда к нам стучались, что-то кричали, и тогда я сидела тихо-тихо, боясь пошевелиться… Но вы избавили меня от необходимости провести ночь наедине с этими неприятными воспоминаниями, и я вам за это очень благодарна… Николай.

А вино и правда было превосходным, как и первое блюдо, которое подал официант, чья задача была довольно непростой. С таким гостем следовало быть невидимым, незаметным, но в то же время нужно было суметь предугадать его желание и даже намек на желание по одному взгляду или жесту. Татьяна чувствовала эту услужливость и нервозность и развлекалась ею. Пережитые лишения вовсе не сделали из нее ангела доброты, скорее, закалили как сталь, а жизнь в Нью-Йорке заточила эту сталь до опаснейшей остроты.

- Буду знать, что вы читаете колонку светской хроники, - улыбнулась она, возвращая беседу в легкое, приятное русло. – Теперь буду писать специально для вас.
Не стоит перебарщивать с темными красками, все, что она желала донести до Николая Ротштейна, она уже донесла – некогда богатая семья литовских аристократов вынуждена была бежать и претерпевать нужду, однако Татьяна не сломлена и сумела выстроить свою жизнь заново, зарабатывая на жизнь работой в газете. Именно такие истории и любит Нью-Йорк.

Отредактировано Tatiana Ditkovskite (2025-03-08 06:09:29)

Рядом с Николаем Ротштейном было легко. Легко говорить, легко молчать, легко отвечать взглядом на его взгляд. О, она в любом случае смогла бы изобразить и эту легкость, и эту заинтересованность, но иметь возможность хоть ненадолго быть собой рядом с мужчиной – все равно, что искать медь, а найти золото. Пожалуй, это даже опасно –к хорошему быстро привыкаешь, а Татьяна не настолько очерствела душой, чтобы забыть, что кроме роскоши материальной, доступной за деньги, есть роскошь общения, прикосновений, взглядов и этого особого притяжения, которое она почувствовала между ними вчера, когда Николай отвозил ее домой.

- Благодарю вас, - с удовольствием отозвалась она на тост. – Хотя мне пришлось по душе быть спасенной вами, все же я постараюсь не злоупотреблять вашей добротой.
В сущности, она, репортер светской хроники, вела еще довольно приятную и спокойную жизнь, по сравнению со своими коллегами, те могли похвастаться куда более опасными приключениями. Были среди них и женщины, мисс Дитковските была не единственной дамой в газете. Но мало кто подозревал что даже выбор темы, которой она посвятила свое перо был продиктован холодным, безжалостным расчетом. Бротиген, ее редактор, считал колонку светских новостей легкомысленным украшение газеты, а Татьяна считала ее ступенькой к тем дверям, которые откроются перед остроумной, привлекательной журналисткой, к тому же – приятное дополнение – хорошего происхождения, с безупречными манерами и отличным вкусом.

Ресторан дарил им тот особый вид уединения, который знаком лишь людям светским – уединение в толпе. Они были на виду, никто не мог обвинить их в нарушении приличий и правил, но зато как остро в полумраке ощущалось прикосновение ладони Николая к ее руке, так же остро, как вчерашнее не-прикосновение в автомобиле. Татьяне было любопытно – в том ли дело, что этот мужчина наделен редким чувством такта и уместности, или просто они чувствуют момент одинаково? Слышат его мелодию, чувствуют его ритм и течение? И этот вопрос, в котором одновременно прозвучала и прямота, свойственная, видимо, мистеру Ротштейну в любой ситуации, и, в то же время, искренняя забота, даже нежность… Николай озвучил свое желание и осведомился, как именно оно может быть осуществлено, и Татьяна тихо рассмеялась, покачав головой.

- Не стоит пытаться переписать прошлое. Оно делает меня такой, какая я есть…
Пауза, улыбка, взгляд – как бы говорящие: я такая, какая я есть, и я вам такой и нравлюсь, не правда ли?
- У вас, наверняка, тоже найдутся воспоминания, которые запрятаны очень, очень глубоко, но без которых не было бы Николая Ротштейна, или он был бы совсем другим человеком. Лучше или хуже, успешнее или счастливее, но другим. Мы должны помнить, кем мы были, осознавать, кем стали, и знать, куда идем. Возможно, на этом пути меня ждут новые воспоминания, полные света и радости…
Может быть, это будут наши общие воспоминания – говорил Николаю взгляд Татьяны Дитковските.
Знал бы он, что в это самое мгновение, когда он мог, казалось, читать все мысли в этих светлых глазах, Татти беспощадно давила в себе все хрупкие ростки чувства, которое имело неосторожность взойти в ее душе. Увлеченная мужчиной женщина глупа и безрассудна, ее же единственное оружие в этом мире – острый, холодный ум, и холодное же сердце, словно, уехав из родных краев, она увезла с собой холод северного моря.

Блестящее будущее – что ж, вполне возможно. Татьяна не верила в удачу, но верила в последовательность правильных шагов. И все же, она была женщиной, а значит, далеко не все пути были для нее открыты, к тому же самый очевидный – замужество – она отвергла сама. Впрочем, ей уже почти тридцать, а не шестнадцать, слово, данное так давно и тому, кого, возможно, уже нет в живых, не имеет значения. Если когда-нибудь ей предложат действительно выгодный брак – она согласится.

- Нью-Йорк ненасытен и каждый день проглатывает тех, кто мечтает о блестящем будущем. Поэтому я стараюсь твердо стоять на земле и не слишком часто улетать в мир прекрасных фантазий.

Ей это удавалось без труда. Холодное сердце, холодный разум – отличные помощники, верные сторожа. Мисс Дитковските заводила дружбу только с теми, кто мог быть ей полезен, не разменивалась на романтические увлечения и не верила обещаниям, а их было много. Мужчины готовы многое пообещать красивой женщине, которой желают обладать. Глупо верить их обещаниям. Возможно, еще поэтому Николай Ротштейн произвел на нее такое сильное впечатление – он ответил на ее ночной звонок, приехал в отделение полиции, позаботился о том, чтобы она благополучно добралась до дома, ничем, ни словом, ни взглядом не намекнув на то, что хотел бы получить благодарность за свою помощь. Для мира, в котором женщина была либо дорогим призом, либо товаром, такое отношение было редкостью. Тем удивительнее было почувствовать, что что-то на мгновение поколебало спокойствие и уверенность этого мужчины. Только на мгновение, но Татьяна почувствовала его, словно пулю, пролетевшую у самого виска, почувствовала и запомнила.

- У меня не слишком много времени для чтения, хотя за новинками стараюсь следить. Из последних – «Луна и грош» Сомерсета Моэма. У этого писателя великое будущее. Говорят, он британский шпион. Впрочем, я слышала, для британских аристократов шпионаж – это что-то вроде спорта, как охота на лис или крикет. Собираюсь сходить на «Чудотворца», о нем много говорят, но никак не выберу день. Но в июне была в «Либерти» на «Скандалах Джона Уайта», чудесная постановка, вы видели?

По легкому тону Татьяны нельзя было заподозрить, что она видит и замечает хоть что-то, происходящее вокруг, но это было так. И видела, и замечала, и вечер, который плавно тек именно так, как и было ожидаемо, вдруг стал напоминать бурлящий поток с подводными камнями. Вечер следовало спасать. Что бы (и кто бы) ни был причиной грозовых туч, собравшихся над их столиков, испортить такое важное для нее свидание Татьяна не позволит.

- Знаете, - улыбнулась она. – Должна признаться вам в одном серьезном грехе, Николай. Я капризна. Взбалмошна. Своенравна. Здесь очень мило, но я хочу танцевать. Может быть, отвезете меня куда-нибудь, или это нанесет непоправимый удар вашей репутации, мистер Ротштейн?
Прозрачные русалочьи глаза Татти смеялись, дразнили, обещали.
Женский каприз – прекрасное оправдание для чего угодно, кто всерьез посмеет упрекнуть красивую женщину в том, что она капризна. Все равно, что пенять цветку на аромат. Если в зале есть кто-то, кто портит Николаю вечер, уйти будет весьма разумным решением. Любопытно, это мужчина или женщина? Подумав, Татьяна сделала ставку на мужчину. Деловые отношения для таких как Николай куда важнее личных, ни одна неудачная связь не способна так испортить настроение, как какая-нибудь сорвавшаяся сделка.

- Согласна даже на четверть восьмого, - рассмеялась Татьяна. поднимаясь. – Люблю утренний город, в нем особое очарование.
Как и в ее спутнике. Уверенный в себе, властный мужчина с безупречными манерами, знающий цену времени и людям, работающий до поздней ночи, но охотно исполняющий ее каприз – дама желает танцевать? Дама получит то, что желает.
Их уход удостоился сдержанного, но жадного любопытства, Татьяна чувствовала его полуобнаженной спиной, оно приятно холодило кожу, будоражило, как лучшее шампанское. Волшебное ощущение, волшебное, Татти уже знала, что захочет испытать его снова – и как можно скорее, а зеркала в вестибюле подтверждали то, что мисс Дитковските и так знала: они были эффектной парой. Женщине, имеющей смелость быть независимой, необходим достойный спутник.

Николай Ротштейн казался ей подходящим кандидатом на эту роль, к тому же, он, определенно, в ней заинтересован, что облегчает дело. Между ними взаимная симпатия – прекрасно. Любовь? Нет, такую роскошь Татьяна себе не могла позволить, да и зачем Николаю влюбленная в него женщина? Они так утомительны. Но, конечно, не стоит торопить события, разве что направлять, чуть-чуть, и когда они сели в автомобиль, служащий таким надежным укрытием от посторонних глаз, их руки и колени соприкасались, как соприкасались их взгляды.

- Вы танцуете, Николай? Я хочу, чтобы этой ночью вы танцевали со мной.
Это не было соблазнением, скорее, его обещанием. Самым начало игры, в которой можно до бесконечности повышать ставки, в которую можно выиграть и ей, и ему. Солидному мужчине, успешному бизнесмену такая любовница как мисс Дитковските только прибавит блеска. Она все еще могла соперничать с молодыми танцовщицами и старлетками свежестью кожи и стройностью фигуры, но вот они не могли с ней тягаться остротой ума и пусть пока что не большим, но уже чувствительным влиянием на нью-йоркцев, столь жадных до светских сплетен.

Татьяна любила танцевать, любила атмосферу клубов и баров куда больше чинных, церемонных ресторанов. Любила сигаретный дым, обжигающий виски, лёд в серебряном ведерке для шампанского и как он таял, если сжать его в ладони. Любила этот хаос, круговорот лиц, знакомых и не знакомых. Все равно, что ненадолго спуститься в ад и обнаружить там отличное общество, но Николай вряд ли был завсегдатаем таких заведений. Впрочем, возможно ей еще предстоит удивиться. Определенно, у этого мужчины талант – приятно ее удивлять.