Эйб Шапира был из тех людей, которые ходят в синагогу только фар йонтефдике тег, чем, конечно, делал много горя своей набожной тётушке, и всё-таки она не могла не гордиться, когда всё их небольшое семейство в полном составе, пусть даже это случалось не так часто. Эйб об этом знал и загодя приехал на старую квартиру и всю ночь мужественно одолевал Тору: это оказалось не так просто - многое позабылось, а рув Гальберштам, который буравил его взглядом всякий раз, когда подходила очередь Шапиры читать Мегиле Рут и громко цокал языком на каждую заминку или ошибку Эйба. Всё это напомнило Шапире уроки Танаха со старым занудным Лейзером-Вульфом в Кишинёве, которого он, шестилетний, поначалу страшно боялся, а пообвыкнув, принялся изводить: прятать очки, путать бумаги, а как-то раз, набравшись храбрости, он даже засунул кончик бороды задремавшего учителя в чернильницу. После этого Лейзер-Вульф у них в доме больше не появлялся, а Авруму задали такую трёпку, что он и думать забыл о шалостях.
Впрочем это было очень давно, Аврум стал Эйбом - приличным человеком - да и борода рува Гальберштама, хоть была предметом его особой гордости (поговаривали, что он еженедельно смазывал её барсучьим жиром, как в Старом свете), лейзервульфовской и в подмётки не годилась.
Как бы то ни было, Шапира устал от ночных разговоров о каббале, первых плодах, жертвах, приносимых в Храме и радостное щебетание тёти о святости дня и даровании Торы слушал вполуха: его единственные выходные ушли на ночное бдение с местечковым раввином, живущим как минимум в прошлом веке. Мда-а, евреи, искавшие спасения в Нью-Йорке, приехали в Америку и по старой привычке построили себе новые штейтлы и новую черту оседлости. Хорошее дело! Ничего не менялось: он знал во Флэтбуше каждую улицу, каждую лавку, в синагоге - каждое лицо и только дядя с тётей, их простая радость и гордость - смотрите, мы и в изгнании живём по заветам предков - каждый праздник по знакомой дороге приводили Шапиру в обитель ребе Гальберштама. Как он ни противился, как ни пытался перелицевать себя на американский манер, ди тайче клейдер
трещали по швам и не были в пору. Может, эту самую "а пинтале йид", как любил повторять дядя, нужно было пронести через все тяготы, лишения, через кишинёвский погром как раз для того, чтобы вот так размеренно, местечково отмечать дарование Торы и приход праздника Швуэс? С такими мыслями Эйб Шапира шёл во флэтбушскую синагогу, встречая знакомых и раскланиваясь.
Вдруг тётя встала как вкопанная:
"Лейб, Авремел, до из Ирвинг Берлин, Ирвинг Берлин ба унз ин дер шил? Таке из Берлин! И хоб а фото гезен ин дер нехтиге цейтунг!" Тётя была крайне взволнована и, сощурившись от солнца, Эйб действительно узнал маэстро, с которым они познакомились в "Валете". Рядом с ним возвышался Герш Бронштейн. Помахав знакомым, Шапира направился к ним, спеша поздороваться.

Палестина была прямо-таки волшебным словом. Дядя Лейб мечтательно возвёл глаза к небу и прищурился, будто видел перед собой свет Сиона, тётя тоже оживилась, хотя вынуждена была молчать, нет, ей нравился мистер Берлин и по всему было видно, что Авруму наконец-таки удалось завести стоящее знакомство с приличным человеком (не то, что все эти нищие актёры, в потёртых дорожных саквояжах которых скрывались батареи порожних или полупустых бутылок портвейна - ой, вей’з мир! - или вертихвостки из кабаре), но английский! Она окинула «дорогого кузена» пристальным орлиным взором, стараясь понять, менш он или стоит ещё подумать, - она привыкла знать всё о знакомых своего племянника и не собиралась изменять своим привычкам, тем более, что нынешнее его окружение ей, скажем прямо, было не по душе. Возвращение этого человека из Палестины было достаточно красноречивым доводом в его пользу, но этого же было мало! Раздумывая, насколько уместно заваливать человека вопросами после бессонной ночи, она всё же не смогла удержаться и насколько могла подражая бруклинскому выговору, произнесла по-английски:
- Как замечательно, молодой человек! Чем же вы занимаетесь в нашем Нью-Йорке?
Дядя с Эйбом почти одновременно тронули её за рукава с обеих сторон, никак впрочем, не повлияв на положение дел.
Герш очень не любил делиться своими планами до того, как они осуществятся. Тем более, все сказанное при Шапире могло бы достичь ушей мисс Харт – если бы ей достало любопытства поинтересоваться. Но тетя Бейла была из тех еврейских тетушек, которых не мог бы ослушаться и сам Трумпельдор. И Герш принялся рассказывать про свою работу с Вейцманом в Англии, про поданные заявки на конкурс в Колумбийский университет и Университет Нью-Йорка (а также «еще несколько довольно перспективных мест», которые он почел за лучшее не называть, чтобы не разворачивать обсуждение его скромной персоны).
Вся его решимость забраться подальше от родни – в Мексику или в Техас, где открывались нефтеперерабатывающие заводы, разбилась о здравый смысл. Наверно, уже хватит сбегать: из Англии в Палестину, из Палестины в Нью-Йорк, и дальше. Зачем? Он провел двенадцать лет в университетской лаборатории, и за океаном стоило сделать ставку на то, что он умеет лучше всего.
Шапира видел, как с каждым сказанным словом Герша, тётя улыбается всё шире - Колумбийский университет звучал одинаково и на идише, и по-английски, она хотела было засыпать его новой порцией вопросов, но все пятеро к этому моменту уже зашли в синагогу и ей нужно было подниматься на галерею. Одарив Герша самой тёплой улыбкой и многозначительно посмотрев на племянника, она удалилась поступью царицы Савской, присоединившись к таким же важным своим подругам в шалях и париках, которые тут же обступили её плотной стеной.
Мужчины остались одни, но разговаривать не слишком получилось, потому что стали читать Галель. Зычный голос рува отлетал от стен и вязким эхом растекался по залу, псалом за псалмом воздавая хвалу Вс-вышнему.
- Ну что же, Герш, ждите приглашения на чай, - вполголоса предупредил Шапира, - вам удалось сделать то, что до сих пор не удавалось доброй половине моих знакомых.
- Боюсь, ваша тетя сильно разочаруется, если узнает, что я не раз бывал у вас на работе, - Герш предпочел не упоминать слово «варьете» в синагоге.
Он огляделся, стараясь не поднимать головы, чтобы никто не подумал, что он высматривает вайбершул. Стены и арки были украшены цветами с такой роскошью, которую Герш не видел ни в небогатом на розы Манчестере, ни в Палестине, где киббуцы выращивали овощи, а не цветы. И когда только успели украсить, ведь накануне был шаббат. Синагога не бедствовала, и становилось понятно почему при взгляде на группу солидных мужчин, стоявших недалеко от ребе. Явно они будут первыми вписывать строки в свиток Торы. Среди этих «старост» синагоги, как назвал их про себя Герш на белорусский лад, выделялся, словно борщевик посреди пшеничного поля, очень высокий блондин. Увидев такого на улице, было бы сложно угадать в нем принадлежность к Сиону.
Внесли свиток Торы, и действительно, рув Гальберштам первым дал ему перо. Герш подумал, что неплохо бы спросить Шапиру, кто этот уважаемый человек.Эйб заметил, что Герш кого-то высматривает на галерее и, догадываясь, кто бы это мог быть, деликатно повернулся в противоположную сторону, о чём тут же пожалел. Возле ребе Гальберштама стоял высокий блондин в великолепной с иголочки твидовой тройке. «Что он здесь делает?! Это что, Йонкипер в самом деле? Все выбирают для праздника нашу маленькую синагогу во Флэтбуше!..» Шапира нервно оглянулся по сторонам, гадая, насколько заметно его волнение и ожидая при таком своём идиш мазл появления из-за парохеса не иначе самого Бешта. Оживлённые голоса словно бы приутихли и доносились теперь как будто из плохо настроенного радиоприёмника. На лбу выступил пот, Шапира слышал вопрос Герша, но с ответом не спешил:
- Это...это..., - на помощь неожиданно пришёл раввин, -
Натан Ротштейн, достопочтенная община! Филантроп и меценат! Господин Ротштейн любезно предоставил нам средства для строительства новой синагоги, талмуд-тора и ешивы, которые, по благословению Вс-вышнего откроются на 13-й улице к будущему празднику Рошhaшене.
Господин Ротштейн наш давний друг и благодетель.
Раздались аплодисменты и торжествующие возгласы, а дядя Лейб даже одобрительно хлопнул Эйба по плечу. Тот дёрнулся, -
...это человек, который отстроит нам новую синагогу, Герш, - Шапира как мог бодрился, - да вы и сами слышали.
- Бизнесмен? – переспросил Герш. Уже стало шумно, и можно было переговариваться вполголоса, не боясь, что их зашикают. Все пришло в движение, один за другим «старосты», а затем и остальные подходили к свитку Торы. По этой очередности можно было понять, каким авторитетом обладал тот или иной член еврейской общины.
Изя оказался впереди, вот оно – признание таланта! А Шапира и Бронштейн были далеко в арьергарде. Герш переживал, как бы не ударить в грязь лицом, поскольку из рук вон плохо учил лошн койдеш. Да и Эйб выглядел взволнованным, что Герш списал на ту же причину. Оставалось надеться, что им будет достаточно держать за руку ребе, когда он впишет слова «от их имени», и не придется самим показывать искусство каллиграфии.
Уже подходя к столу со свитком, они оказались лицом к лицу с Ротштейном, филантропом и меценатом. Герш поразился жесткому взгляду благотворителя – его светлые глаза будто рентгеновскими лучами просвечивали толпу. Выдав максимальную дозу радиации, «рентгеновские лучи» остановились на Шапире.

/совместно/

При одном звуке такой фамилии Эйб вздрогнул от неожиданности. Он поднял глаза, почувствовав на себе леденящий взгляд. Ошибки быть не могло: к ним направлялся Николай Ротштейн собственной персоной. Да-а, не так Шапира мечтал провести долгожданные выходные! В холодных глазах Ротштейна сверкнуло недовольство, значит, надеяться на то, что удастся остаться незамеченным, не приходилось. Знать бы, чем оно вызвано...Да и сам тон вопроса был неприязненным...
- Господин Ротштейн, шолем алейхем! - Шапира поймал себя на мысли, что облизывает пересохшие губы, - да, я здесь со всей семьёй... Это мой дядя, - Эйб старался, где возможно, обойтись без имён, и мистер Герш Бронштейн, он занят в химической отрасли, а мистер Ирвинг Берлин - композитор, вы наверняка о нём слышали. Судьбе угодно устраивать нам приятнейшие сюрпризы, можно ли поверить в то, что мы все по чистому стечению обстоятельств встретимся сегодня здесь, в синагоге?
- Господа, это мистер Николай Ротштейн, один из наших соучредителей.
- В это поверить решительно трудно, я бы сказал, решительно невозможно, мистер Шапира, более того, в этом есть некая предначертанность, - процедил Ротштейн, поочерёдно пожимая мужчинам руки. Руку Шапиры он сжал особенно крепко.
Гершу был крайне интересен этот меценат. Ротштейн чем-то сильно отличался от благодетелей всех других синагог, в которых Герш, хоть редко, но бывал. Да и в еврейской общине Флэтбуша он смотрелся белой вороной. Дело было совсем не в светлом цвете волос или глаз, а в поведении Шапиры. Тот словно бы горячие угли схватил, и сейчас перебрасывал из руки в руку. Сначала проигнорировал вопрос Герша о роде занятий мецената, потом с опаской и чуть ли не подобострастием заговорил с Ротштейном. Почему? Должен денег? Работает на него? Впрочем, какая разница. Интерес шел скорее от сравнения: будет ли сам Герш таким лет через десять, вызывающим уважение и страх. Вряд ли.
- Хаг самеах, - произнес Герш, пожимая руку мецената. – Для меня честь познакомиться с человеком, занимающимся таким благородным делом.
- Как вы сказали, господин Шапира - химическая отрасль? - уверен, дело не менее благородное, - осклабился Ротштейн, обнажая почерневшие от сигары передние зубы.
- Что нового в химии, Герш? Могу я называть Вас Герш? - Николай переводил победный взгляд с одного на другого, гадая, сколько же еврею нужно было заплатить, чтобы стать полицейским, и как тому удалось потеснить рыжеволосое племя любителей виски, довольно прочно укоренившееся на посту. Должно быть, отменный коп! Желание плюнуть ему в лицо мешалось в Ротштейне с уважением к еврею, которому удалось разрушить систему, даже если допустить, что в ход были пущены взятки.
- Реб Шапира, ир зайт а фрайер, их вейс!
- Таке а фрайер! Дус из Америке ун ништ кейн Бессарабийе! - гордо вставил дядя Лейб. Но лучше бы он молчал.
- Дядя, с Вами мне познакомиться особенно приятно. Мы всё работаем, работаем, за работой совсем не видишь семьи наших сотрудников! Или я не прав, мистер Шапира? - Ротштейн вкрадчиво улыбнулся дяде Лейбу. В его тоне было что-то зловещее. На лбу Шапиры против воли выступил пот.
- Я вижу, наши места Вам чужды, Герш, от здешних евреев «Хаг самеах» едва ли услышишь. Давно в наших краях? - Ротштейн снова принялся расспрашивать химика, не ответив, однако на поздравление. «Что же ему неймётся?» - подумалось Шапире.

/совместно/

[nick]Shmuel Halberstam[/nick][status]Урезаем размер, но не качество[/status][icon]http://s5.uploads.ru/t/S8UeG.jpg[/icon]

Говоря по-русски у ребе Гальберштама хлопот был полон рот, говоря по-еврейски, его кагал состоял из четырёхэтажных шлимазлов, но и равнин и община пребывали относительно этого в блаженном неведении, но ведь и четырёхэтажных шлимазлов надо пускать в приличные дома, чтобы людям была наука - так рассуждала Голда Гальберштам, прозорливая ребецн, выставляя на стол серебряные стопки и блюдо с блинами. Румяные блинцы лоснились то одним то другим боком, так и просились в рот и Голда знала, что просить кушать дважды не придётся. Ханка - их толстая повариха встала ни свет ни заря и приготовила целый пир по случаю прихода гостей, а сейчас, довольная, с раскрасневшимся щеками и пёстрыми лентами в волосах, несла пузатый медный самовар, такой огромный, что казалось он сам плывёт по комнате. В след за самоваром появился и  сам раввин, важно поглаживающий бороду. Несмотря на огромный бурлящий Нью-Йорк вокруг весь быт рува подчинялся неписанным традициям и законам местечка: он вставал с петухами, шёл к молитве, отправлял жену к резнику за свежей, специально оставленной для него курочкой, а сам, откушав рюмочку чая, отправлялся в кабинет корпеть над Гемарой или же размышлять о судьбе общины. Благо синагога была видна изо всех окон их квартиры, поэтому никогда нельзя было точно сказать, дома раввин или же в синагоге. К обеду из кабинета слышались вздохи и причитания, что означало: потребность в духовной пище утолена, настало время пищи телесной. Накрывали небольшой поднос с курочкой, картошкой и луком и торжественно относили руву. После обеда и беспокойного получасового сна наступало время подумать о судьбах детей наших, их у раввина было пятеро детей, три дочери и два сына, причём только одна дочь была посватана так, что можно было не беспокоиться, мысли же о замужестве двух других доставляли руву Гальберштаму известный цорес. Незаметно подходило время визитов и фарбренгена. А там и до вечерней молитвы недалеко. Так и протекала их жизнь, мирно и неспешно, точно воды Днепра в его родном Смоленске. Иногда, как сегодня, наведывались родственники и с ними приходилось любезничать, иначе выходил сущий скандал. Впрочем у раввина на всё было своё мнение, да и поскандалить он был совсем непротив, особенно, если родственники были такими непутёвыми, как этот Герш, но что же можно было ждать от Бронштейнов - голова в облаках, мысли о шиксах, а ведь какое родословие пропадает! Даже обидно. Ну ничего, лучше гойская голова и еврейское сердце, чем гойское сердце и еврейская голова - в этом он был убеждён твёрдо, а Палестина, надо думать, расставила всё на свои места. По крайней мере, хотелось надеяться. Можно было думать, что присутствие такой благочестивой женщины как Бейла Данцигер поправит положение, но мистер Шапира, её племянник, тоже был в синагоге нечастым гостем.
«Да поможет нам Вс-вышний и голдины блины пережить эту трапезу!» - подумал рув и недолго думая отправил в рот насметаненный блинчик. От дорогих гостей не было ни слуху ни духу. Самовар вскипал негодованием.
Как раз в этот момент в передней засуетились, а по зычному распорядительному тону Леи стало понятно, что прийти могли только Бейлины. Г-споди, благослови оперный тембр этой женщины, но не забудь при этом сделать меня глухим!
Рув неторопливо встал и окинул взглядом накрытый стол, пир был заготовлен на славу: блинцы, солёные -  с квашеной капустой и сладкие с черникой, попробовать которые ему помешал голос Леи в передней, грибной локшн-кугл и во главе стола - начищенный до блеска раскалённый самовар, а в духовке дожидался своего часа щедро сдобренный маслом творожный сырник, для которого кухарка спешно доваривала морошковую подливу. У рува слюнки потекли в предвкушении трапезы, Голда расстаралась на славу! Но в начале нужно было выйти к гостям. Они так горячо радовались: «Хаг самэах!», «А гут йонтеф!», что стены маленькой передней дрожали, а портрет досточтимого рува Ханоха Дов-Бера Гальберштама, которого дети звали просто «дер алтэр зэйдэ», напротив входа покосился и старый дедушка теперь с укоризной взирал на собравшихся из-под костистых бровей. Наконец, когда ни одной не зацелованной щеки, ни одной не протянутой руки в комнате не осталось (здороваясь с отпрысками Бейлиных и Шапирой рув слегка поджал губы) в передней не осталось, ребе рассудил, что довольно уже мучить себя, гостей и несчастную домработницу Эльжбетку,  и пригласил всех за стол по случаю столь знаменательного и великого праздника. Он любил чинность, торжественные речи и вкусно покушать, поэтому уже заранее был в добром расположении духа, которое едва ли можно было испортить, но доброе расположение духа у него всегда означало хорошую шутку и хороший вопрос из Торы, потому что мудрецы заповедовали проводить свободное время за книгами и толкованием и лучше этого могло быть только удачное замужество всех его дочерей одновременно, но гневить Творца вольными помыслами ребе не хотел, поэтому довольствовался Торой и был, при ближайшем и дальнем рассмотрении, самым счастливым ребе на земле. Все расселись и ребе посчитал нужным ещё раз напомнить собравшимся о святости дня, ещё раз зачитав отрывок о даровании Заповедей. Однако заметив, что глаза у всех прикованы к яствам, выставленным на столе, ребе предпочёл быть как можно более краток.

Шапира всю дорогу еле волочил ноги: мда... такая встреча ничего хорошего не сулила... Он рисовал себе картины своего прискорбного будущего и поэтому механически следовал за своими то в бакалейную лавку, то в универсальный магазин. Тётя Бейла была убеждена, что приходить в гости на праздник без хороших подарков - как бросить камень в окно приличного дома, поэтому тщательнейшим образом выбирала сласти и прочие гостинцы, пока Эйб с дядей, наученные многочасовыми походами по магазинам лишь согласно мычали нечто нечленораздельное. Когда же приходило время покупок, роли так же были давно распределены: тётя торговалась или же изображала, что от заломленных цен ей становится дурно:
- Ди голдене медине! От азой! Ун ди прайзес! Ну с'из нит кейн шулд фин Вилсон, с'из ойех таке нит фун хандл фарбанден! С'из ире шулд!, - тут она картинно вздымала палец, показывая на очередного несчастного зеленщика, - Лейб! Гиб а кук! Хвел штербн, холиле, таке дурх ди прайзес ун нит дурх дер элтэр, ви ундз цвей хобн геволт!*
Здесь дядя принимался цокать языком и горячо кивать, а на Эйбе лежала задача принимать коричневые свёртки и пакеты, которые посыльные мальчишки под строгим взглядом хозяев старались завернуть как можно быстрее, с поклонами выпроваживая трудных посетителей. Такие совместные походы предпринимались нечасто и были для Эйба настоящей пыткой, но сегодня он всю дорогу не проронил ни слова и тёте даже пришлось окликнуть его из-за горы пакетов. Одно было хорошо в походах за покупками Бейлы Данцигер: они были настолько долгими, что давали возможность хозяевам неспешно и основательно подготовиться.
Когда они наконец дошли до дома раввина, Эйб с трудом поднялся на верхний этаж. После звонка дверь открыла девушка, бегло говорившая на идише со славянским акцентом - лица Шапира не разглядел, отчасти из-за своих пакетов, отчасти потому, что она спешно удалилась в комнаты хлопотать, ловко лавируя в людной передней.
Шапира наконец имел возможность избавиться от свёртков, чем не преминул воспользоваться, с облегчением водрузив значительную их часть на небольшой столик для корреспонденции, стоявший тут же при входе, а те, что не поместились аккуратно пристроил на полу.
Получив, наконец, возможность оглядеться, он увидел, что прихожая и правда заполнена людьми: Липкины, Бейлины и многочисленные Гальберштамы - гости желали друг другу хорошего праздника, а хозяйка суетилась, каждому стремясь сказать доброе слово и перезнакомить ещё не знакомых между собой. Потом в дверях появился рув и всё повторилось снова, ну а после уже полагалось идти в комнаты.
Шапира машинально сел на отведённое ему место между дядей и тётей и так же машинально прослушал проповедь рува, повторил благословение - мысли его были не здесь...
Из оцепенения конферансье вывел неожиданно громкий смех Герша и его брата: он дёрнулся и с удивлением посмотрел сначала на них, а потом по сторонам. Раввин тоже словно очнулся, сбился прокашлялся и, погладив окладистую бороду, зычно произнёс:
- Господа, мы только начали, а я уже успел пошутить? Вейзмир, в этом доме ничего серьёзного, с такой-то оравой детей, правда Голдочка?